История одного несказанного слова

Я знал одного человека, он не выносил прикосновений. Прикосновения доставляли ему боль. Он был очень заботливым и нежным по природе своей, но эта пытка прикосновений, как неотъемлемый атрибут современной жизни, всё больше и больше отдаляла и отталкивала его от мира чувств. Он не протягивал руки при встрече, не носил рубашки с воротником и одежду без глубоких карманов.

Под тонкими оболочками кожи, вдоль многотысячных магистралей вен, текла неуправляемая жажда простых человеческих объятий, нежного прикосновения губ, теплой ладони в своих руках. Всё это было недоступно для него. Мир, в котором он жил, как засохшую булку, безжалостно крошил новый день.

Каждое утро он вставал засветло, подходил к старому шкафу, доставал белоснежную рубашку, надевал её на голое тело и дрожащими, вспотевшими, холодными руками пытался застегнуть верхнюю пуговицу ворота. Он задыхался, сиплый свист исторгаемого воздуха покрывал густой испариной маленькое зеркальце, которое должно было стать убедительным свидетелем его вымученной непродолжительной победы. Его рекорд — 3 минуты 14 секунд - был настоящим числом бесконечности, в которую он проваливался в полуобморочном ожидании, что именно сегодня произойдёт чудо, которое он так ждёт, как второе рождение себя самого.

В мире, где каждая эмоция стремится быть проявленной и выраженной, дефицит прикосновений может свести тебя с ума. Ведь это единственный выразительный инструмент, способный провести полный накал твоих чувств из пункта А в пункт В. Что делать человеку, лишенному такой обыденной и прозаичной для других возможности?

У чудес всегда очень много дел, — слишком многие вибрируют своим ожиданием их в своей жизни. Это ожидание такое огромное порой, что чудеса случаются часто незамеченными. Оно, как неповоротливое и настороженное животное, поглощает всё, что может угрожать его существованию. Оно приучено ждать чего-то большого, необычно идеального и потому ожидание — недоверчиво и переборчиво.

У чудес очень много работы. Безусловно, они случаются каждый день, в жизни каждого, но чем больше ожиданий, тем меньше чудес остаются замеченными.

Но если в каждом вашем дне есть хотя бы незначительное, но настойчивое усилие, чудеса узнают вас среди миллионов полусонных ожиданий. Они найдут вас, они придумают, как случиться в вашей жизни, как повториться снова и снова. Будьте начеку, не засните в убаюкивающей дремоте ожидания.

Язык чудес немногословен, но очень выразителен...

Этим утром рекорд не был побит. Но это утро стало последним утром его прежней жизни.

Он вышел позже обычного с привычным удушливым чувством, которое оставалось горьким послевкусием после каждой неудачной утренней попытки.

Но сегодня добавилось странное, взъерошенное ощущение будто этот день и он в нём, как незамысловатая картинка бытия, медленно растрескиваются, как стекло Бенедиктуса. Маленькая трещинка перерастала в ветвистую паутину. Эта шершавая неуютность была уже вовсе лишней к тем всклоченным чувствам, с которыми ему приходилось справляться каждый день.

Он плохо совладал с ними со всеми, и чтобы не погружаться в их неприветливое общество, он научился избавляться от их навязчивого присутствия. На время. Но это ему помогало. Он слушал звуки. Мир полон звуков, всё издаёт свой звук, даже в давящей тишине. Тишина тоже имеет свой звук. Иногда из них получались идеальные необычные мелодии, иногда он различал одновременно несколько звуков и расслаивал их на свою мелодию. Каждый человек, каждое событие, каждое чувство имеет свой звук. Он знал многие из них. Иногда звуки врывались, как врываются бесцеремонно люди в твою жизнь, иногда успокаивали, как ласковая кошка, иногда расслабляли, иногда подстёгивали, а иногда просто хвастались, — "вот, мы есть, послушай, это круто!"

Звуки, как лица людей, точно никогда не повторяются. Звуки были его друзьями. Они постоянно транслировали ему мир и всё происходящее в нём в этот самый момент. А самое главное,— они не прикасались к нему, не жали ему руку, не хлопали по плечу, не толкались и не пихались, не требовали соблюдать тысячу принятых условностей и вполне могли обойтись без дополнительных доказательств его присутствия в этой жизни.

Иногда он сам представлял себя беcтелесным звуком. Когда он пел, а петь он любил с самого детства, он улетал за звуками своего голоса, как дерзкий путешественник, за границы изведанного.

Чаще людей раздражают звуки, они высокомерно выбирают терпимый скудный набор, которому они дозволяют быть, а всем остальным — угрожающе и раздражённо противостоят. И многие прекрасные звуки обходят их стороной. А неприятным звукам всё равно. Всё дело в том, что каждый из нас сам является приятным и одновременно неприятным звуком и тоже заполняет пространство приятными и неприятными звуками. Но, знаете, как только вы понимаете природу взаимодействия звуков и позволяете многим другим звукам быть, просто быть, не раздражаясь на них — происходят удивительные вещи. Мир реагирует на это...

Но есть особенные звуки. Острие волны этих звуков способно рассечь эоны твоих воплощений, сбросив, обнулив весь твой горделиво-стыдный примерочный гардероб чувств и эмоций, прикладных образов и натянутых лиц, без которых ты не выходишь из дому, не показываешься людям, не принимаешь себя, как сущего.

Эти звуки - карманы времени. Звуки, в которых вмещается вся твоя жизнь, компактно сжатая до нужного ущербного размера, будто ты и не жил ею вовсе. Они короткие, длиною в вечность и протяженностью в одно мгновение. Некоторые из них ты успеваешь услышать прежде, чем твоя жизнь будет измерена до и после этого мгновения...

Например, вот этот, — истошный визг тормозящих колёс...

Сотни тысяч игл вонзились в его худощавое тело, обесточив, свергнув, выдавив в одно мгновение едва достигнутый дзен его бесцветного бытия. Мысль за мыслью, переживание за переживанием, воспоминание за воспоминанием, ощущение за ощущением проносились и тут же тонули в давящей безразмерной боли, обрушившейся на него бесформенной массой, проглотившей бесцеремонно всё, что казалось ещё хоть как-то живо в нём.

"Как больно..." — неслась галопом мысль в его голове. И казалось, что от этого ещё больнее. "Больно... больно... больно..." - стучало молотком в его голове. Он захотел закричать со всем надрывом на весь мир: "Бо-о-ольно!!!" Но не пошевелили даже губами.

Он мчался мальчишкой за настырным, вечно убегающим от него мячом, он догонял, что было силы, соседского пацана, нагло отобравшего его велик, он бежал за грузовиком, увозившим навсегда в другой конец города, в новую квартиру, белокурую девчонку, с которой он хотел растить сына и даже жениться... Он спотыкался и падал, больно, сильно, обидно. Всякий раз. Стоило ему устремиться за чем-то важным, как его настигала злая, насмешливая, подлая подножка его собственной жизни. "Бо-о-о-ольно!..." Хотелось взвыть во все горло. Но он молчал. Он позволял ей делать, всё, что она хочет, но никогда не выпускал наружу. Он почти приручил её. Но она не доверяла ему и всё равно жила своей вседозволенной жизнью.

Он не двигался, безостановочно повторяя: "Не трогайте меня, пожалуйста! Не прикасайтесь ко мне! Пожалуйста, не трогайте меня, не трогайте меня... Только не прикасайтесь ко мне..." А в голове царапалось: "Больно... больно... Боже... как больно..."

Пространство вокруг него зашуршало чьими-то голосами, а воздух предательски заполнялся ароматом осени, той самой солнечной, бархатной осени, которую втягиваешь носом всей грудной клеткой и не хочешь выдыхать, чтобы остаться в этом нежном волнении ещё крошечные доли секунд.

Голоса удалялись, будто ветер уносил их с собой, растворяя в курчавых вихрях, небрежно и игриво.

У каждого человека есть свой порог боли. Не важно, какой редут сдан последним, - незначительное колкое слово, маленькое глупое действие, очередное постоянно повторяющееся, и каждый раз болезненное, действие, или сильное потрясение, вторжение непреодолимой силы обстоятельств... Но, заступив за сокровенную черту, твоя вселенная оказывается раздробленной на мелкие обезжизненные крупицы некогда целостного пульсирующего мира, в котором всё имело картинку, цветовую палитру, тона и оттенки, движение и пунктуацию, сложно-подчиненное восприятие и простые милые мелочи.

Но если хоть одна крупица вселенной уцелела, — ты жив. Это значит, что ты всё еще способен действовать искренне, жить смелее, говорить открыто, любить всем сердцем. Это не последний порог и не первый.

Хотя бы одна крохотная частица...

— Тебе не нужны ничьи прикосновения, ты сам - прикосновение. Ты энергия воздуха, которым дышит всё живое. Твой голос, твои слова, твои эмоции способны проникать в самые клетки, твоя душа излучает невероятное желание любить. Все люди ищут любовь, но лишь немногие хотят её отдать первыми. Ты не можешь застегнуть ворот рубашки и носить галстук, но твоё сердце всегда расстёгнуто на верхние две пуговицы. Ты не можешь причинить боль, твои руки ничего не удерживают, твои ладони всегда ослаблены, ты не сжимаешь кулаки, твои глаза всегда распахнуты новому дню. Ты живёшь своей мечтой, как мальчик в старом довоенном шлеме мечтает стать летчиком, рассекая воздух руками-крыльями, изображая лавирующий в воздухе самолёт. Он сам — и пилот и самолёт... Ты не замечал в этом огромную разницу между мечтой ребёнка и мечтами взрослых людей?

Взрослые видят мечту и больше не видят себя этой самой мечтой или частью этой самой мечты. Между их мечтой и ними всегда есть расстояние. Для ребёнка его мечта — это он сам и всё, что он хочет от этой мечты, уже в нём. Вот и весь секрет. Любая мечта, если она возникла, может стать реальностью. Просто между тобой и твоей мечтой не должно быть... расстояния.

— Где я? Я умер? И почему мне тогда так...

Он хотел сказать "больно", но не сказал. Он боялся этого слова не меньше прикосновений. И вдруг, сглатывая в пересохшем горле отсутствующую слюну, он понял, что всё, чего мы так сильно боимся, — это то, чего мы подсознательно хотим. Мы ищем и отталкиваем это одновременно.

В этот момент он почувствовал, как чья-то тёплая, уютная ладонь излучает невероятное, немного покалывающее тепло, через его ладонь по всему телу, через все его органы и особенно сильно проникая в его колотящееся, как вырвавшийся с поводка на свободу щенок, измождённое сердце. Ему казалось, что удары его сердца слышны далеко за пределами его тела.

— Вы — в травматологическом отделении Центральной городской больницы.

Это был чистый, приятный женский голос. Он боялся открыть глаза. Нет, он не хотел открывать глаза, — он утонул в этих новых, незнакомых, неведомых ранее ощущениях себя. Боль, окутанная приятным прикосновением незнакомой, нежной руки, впервые за всю его осознанную жизнь доставляющее ему непередаваемую лёгкость и волнующее наслаждение.

— Слава Богу, Вы живы. — снова произнёс неземной голос.

Он продолжал пребывать в очаровании этого момента, слушая этот голос, находясь где-то внутри её прикосновения, исцеляя все боли и страхи, которыми загромождена была его жизнь.

— С Вами всё в порядке, у Вас сильные ушибы и перелом руки... — на несколько мгновений голос умолк. Он ждал, пытаясь, утихомирить колотящееся сердце, несущееся галопом, освобождённое и признанное живым.— Вы простите, что я Вас так сильно оттолкнула... но... он нёсся прямо на Вас, а Вы смотрели куда-то в сторону. Ну, я что было силы оттолкнула Вас... Я думала, Вы тяжелее.

Голос улыбнулся и всё его тело будто улыбнулось вместе с ним. Он открыл глаза, зная, что бы он ни увидел, он счастлив. Девушка была прекрасна.

— Это Вы со мной говорили... о прикосновениях... и... мечте... мальчике в довоенном шлеме?

И вдруг он осознал, что не знает, чей это был голос, мужской или женский, он вообще не слышал голоса. Это смутило его, ему показалось, что выглядит он теперь очень глупо. Девушка вдруг, неловко извиняясь, убрала руку. Было похоже, что она сама не заметила, как долго держала его руку в своей руке. Образовалась пауза. И это чувство неловкости внезапно впустило хаотичную волну толпящихся, беспризорных звуков, — катящейся перевязочной тележки, голос медсестры, глухой стекляный хруст только что открытой ампулы, шарканье чьих-то неуверенных шагов и целый рой перемешанных голосов со всех палат длинного коридора, и душных запахов больничного уклада...

— Говорят.... — и всё снова исчезло, отступило под чарами её проникающего, медово-мятного голоса, — Ангелы часто разговаривают с нами, но в нашей голове с годами так тесно и шумно от собственных мыслей и навязчивых желаний, что мы перестаём слышать... Вы были несколько минут без сознания, возможно... — она сделала долгую паузу, подбирая правильные слова, но только добавила: "...всё".

Это была та самая белокурая девочка, с которой он хотел растить сына и даже жениться, которую увёз брюзгливо грохочущий, заполненный под завязку всякой домашней утварью, грузовик. Нет, конечно, он не знал ничего о той девочке с того самого места, где он перестал тогда отчаянно изо всех сил бежать и стал, как вкопанный, обхватив тощие коленки руками, переводя дух, жадно зачёрпывая лёгкими воздух. Это было то самое, сильное переживание, ощущение той девочки...

— Спасибо Вам, — немного сухо произнёс он, пряча по привычке, необъятную вселенную своих чувств.

Она улыбнулась. И он взорвался. Изнутри. На триллионы подвижных галактик. К горлу подкатил предательский ком. Ему захотелось обнять её колени и спрятаться в её жарких ладонях, как в детстве у мамы. Но мальчики должны быть сильными. Он не заметил, что не сводит с неё глаз, пропав в её глазах, плечах, в изгибах её запястий, растворившись в её голосе, став воздухом, который она вдыхает...

— Спасибо огромное, Вы... Вы... Ангел... — он совладал с собой и тут же снова обмяк.

— Хотите, я забегу к Вам завтра, после работы? — звонко и уверенно предложила она, вставая. Было понятно, что она уходит, но он не ощущал такой бездонной безысходности, как тогда, в детстве. Это было новое, открытое, уютное чувство, плавно скользящее между мембранами его эмоций, рождая надежду и уверенность в своём движении.

И как-то быстро и торопливо ответил:

— Да, очень, хочу!

— Тогда, до завтра!

— До завтра, — ответил он тихо, заворожённый новыми ощущениями себя, переполнявшими его, — болью, радостью, благодарностью, неизвестностью, верой, теплом её руки, всё ещё блуждающим беспрепятственно по лабиринтам его нервных волокон, открывая легко и непринуждённо закрытые наглухо громоздкие двери загнанных чувств.

"До завтра"... Её звонкий голос всё еще перебирал аккорды его новых мелодий, настраивая каждую эмоцию, как дотошный настройщик старый, запущенный и всеми забытый инструмент.

Сон гасил его взвинченные мысли, обесточивая, обволакивая, зашёптывая путанными, сбивчивыми обрывками воспоминаний, ощущений, скомканных надежд и дрожащими, не произнесенными по привычке, словами на губах.

Он лег изможденный на высоко задранный подголовник больничной койки, не в силах уже искать лучшее из положений побитого тела. Натянул белоснежную, прохладную простынь и, заполненный новыми тактильными переживаниями в своём теле, уснул безмятежным сном.

Очень опасно быть там, где ты есть, - ведь в любой момент всё может измениться. И тебе придётся оказаться совсем в другом месте, с другими людьми, в другой одежде, с другими чувствами, с другой жизнью. Там, где тебя нет, - самое безопасное место.

Но именно это безопасное место, это патологическое стремление обезопасить себя во всем, обездвиживает всю твою жизнь и делает тебя самого застывшей скульптурой, окаменело ожидающей, когда придёт кто-то сильный, живой, очарованный твоими неподвижными формами и перенесёт тебя на другую, более просторную лужайку, с подстриженной зелёной травой, пением птиц и восторженными взглядами.

Покорный, взъерошенный, неумелый, утром он проснётся в этом самом опасном на земле месте, — в точке невозврата, в неуклюжей, новой реальности, в которой есть тёплые руки, пряный голос и влажный, еще не вскормленный привычным и будничным, девственный осенний воздух.

Автор: © Татьяна Варуха
Иллюстрации: © Alexander Jansson